Что бы зачитать?

[gumanoid]

А что ты любил, пока читал?

[ocean07]

Любил всякое, именно интересное, нескушное. Фаулз там и подобное. Стейнбек, Поланик, Гоголь...
Но если говорить вообще, то, конечно, фантастику. Идеал - Стругацкие и Лем. Попроще - Саймак.
Сейчас читаю - из фантастики ушел человек, ушла драма. Остались звездолеты, астронавты, рембо и т.п. А людей нет. Хочется видеть Малянова (или как там его из "Миллиарда лет.."
А еще упал язык. Банальности говорю, спорить со мной будут, наверное. Когда Глуховский вышел в топ со своим "Метро", мне стало очень грустно. Писатель, скушней которого надо поискать.
Последний мой литературный всплеск - прочитал всего Майкла Коннелли. Случайно наткнулся на эти детективы. Хорошее чтиво на вечер.
На сайте любителей ебуков, на передаче "Школа злословия" записывал все ссылки на "хорошую" литературу. Пытался читать, почти ничего не торкнуло.

[gumanoid]

*Михаил Успенский: «Писать книги я умею лучше всего»
Интервью взяла: Алёна МАХНЁВА

Герои Михаила Успенского легко перемещаются из времени нашего, линейно-исторического, в мифологическое «время оно» и запросто пересекают границы эпосов разных народов, словно их и нет. «Самое интересное для меня – искать связь между сюжетами, явлениями и находить её», – говорит автор множества произведений, которые чаще всего относят к жанрам юмористической и научной фантастики и фэнтези, фантастического боевика и детектива. На прошлой неделе Успенский приехал в Иркутск на фестиваль «Робосиб» и в свой день рождения рассказал в интервью «Конкуренту», чем ему близок Обломов и почему Тугарин-Змей и Тристан – это один и тот же персонаж.

№ 1 из 1
«Испортить настроение и без меня найдётся кому», – говорит Успенский
Автор известной трилогии «Приключения Жихаря» и многих других книг Михаил Успенский родился в Барнауле, окончил факультет журналистики Иркутского госуниверситета, живёт в Красноярске, а издаётся в Москве. На первом иркутском фестивале робототехники «Робосиб» писатель вместе с коллегами по фантастическому цеху Сергеем Лукьяненко и Леонидом Кагановым встречался с читателями, рассказывал истории про роботов и отвечал на вопросы. Так совпало, что 29 ноября, в свой день рождения, Михаил Глебович ответил и на вопросы нашего издания.

– Как вам «Робосиб»?

– Ещё в 1950-е, когда я был школьником младших классов, каждый год проводился смотр художественной самодеятельности и технического творчества. И первых роботов начали делать уже тогда. Приятно, что эта традиция в каком-то виде сохранилась и есть дети, которые этим увлечены, заняты делом. Даже если из этих ребят выйдет один настоящий изобретатель или конструктор, можно считать, что отдача от мероприятия есть.

– Какова здесь задача писателя?

– Пропаганда чтения как процесса. Чтение дискредитировано, причём это идёт сверху. Сейчас, правда, спохватились, читательские собрания стали собирать – схватился поп за яйца, когда Пасха прошла. Сталин внимательно читал книги, выдвинутые на соискание Сталинской премии, и вообще он довольно много читал. Даже Горбачев ещё говорил: «Мы с Раисой Максимовной читали Достоевского», а нынешний правитель, такое впечатление, ничего не читает. Мы его видим со щукой, стерхом, но никогда – с книгой. С одной стороны, может быть, и лучше: не существует такой официальной литературы, которую бы поддерживала власть, хотя какие-то движения к этому делаются.

– Вы говорите, что писателей скоро не будет. Кто останется?

– Может, если придумают приемлемую форму сетевой оплаты, тогда останутся писатели. Я вот такое одичание предвижу. Был такой философ-оккультист Пётр Демьянович Успенский, который писал: нет диких народов, есть народы одичавшие. Боюсь, что такое одичание ждёт и нас.

– Можно ли его остановить?

– Виктор Петрович Астафьев сказал в частной беседе, что Россия в ХХ веке надорвалась. Слишком много испытаний на её долю выпало, она была смертельно ранена и сейчас угасает. Поэтому не видно и какого-то движения в обществе: ни вождя путёвого, ни энергии, которая бы хотела чего-то добиться. Хорошо, что я не увижу полного её заката.

– В одном из интервью вы сказали: «Литература поумнела, а общество поглупело». Значит ли это, что литература вне общества? В каких отношениях они находятся?

– Да ни в каких отношениях. Массовая литература является порождением общества, но не вся же литература массовая. Общество само по себе, литература сама по себе. Они сходятся и расходятся время от времени. Скажем, литература Средневековья вообще с народом ничего общего не имела, настолько узок был круг читателей, просто ничтожен. Перед революцией какими были тиражи лучших поэтов Серебряного века – Ахматовой, Гумилёва, Мандельштама? Двести-триста экземпляров. Это сейчас большими тиражами выходят поэты. Самое главное – литература никому ничего не должна.

Тем более отдельно должны быть литература и власть. Ничего хорошего от их контактов не получается. Меня знал один губернатор Красноярского края, и то потому, что мы были знакомы раньше. Остальные прошли, не дога­дываясь о моём существовании, и, в общем-то, хорошо. О чём мне с этими людьми говорить, не представляю – ни общего прошлого, ни будущего, ни друзей.

– А как же нести людям «разумное, доброе, вечное»?

– Писатель должен нести то, что он может нести. Есть писатели, конечно, которые ничего хорошего не несут, но чтобы запрещать… Когда, допустим, Сорокина движение «Наши» пыталось дискредитировать, я был целиком на его стороне, хотя и не с эстетической, а именно с правовой точки зрения. Сегодня им Сорокин не угодил, завтра я не понравлюсь. Вообще, сейчас такое критическое отношение к литературе, в Сети сразу припечатывают автора: «Для бабла написал». Про меня обычно так пишут. А это мой единственный источник дохода (смеётся). Можно подумать, автор блога всё своё имущество раздал. Сейчас до такой степени стараются не создать кумира, что гнобят и в общем-то приличных людей. Причём это делают люди, которые сами не в состоянии грамотно написать фразу.

– Что даёт вам писательство, кроме дохода?

– Именно работа в области фантастики принесла мне хорошую компанию на всю жизнь. Где-то в 1986 году я познакомился со всеми нынешними авторами. Эта компания гораздо лучше, чем в мейнстримной литературе: в ней нет таких склок, зависти и прочего. Тогда всех одинаково не печатали, поэтому время было, все старались чисто технический литературный уровень поднимать. Вот с этими людьми я большую и лучшую часть жизни прошёл и благодарен судьбе за то, что так сложилось. В жизни я хороших людей видел больше, чем плохих.

– Что вообще значит быть писателем сегодня в России, в Сибири?

– В Сибири у меня не вышло ни одной книжки. Только в новосибирском журнале напечатали в своё время, а в Красноярске я никому не нужен. Когда мы с Лазарчуком подписывали договоры в Москве, оставляли эксклюзив для всех, кроме Красноярска, надеялись, что нас дома напечатают. Нет, никому это не надо. Поэтому я рад таким приглашениям, как на «Робосиб». Дней рождения много, а приглашений меньше (смеётся).

Когда-то я состоял в совете по культуре при губернаторе. Один раз меня пригласили, я прослушал доклад, после чего спросил, как можно ознакомиться с переводом этого доклада на русский. Больше меня не приглашают.

Даже в советское время в отделе культуры тётки были пусть партийные, но с уважением относящиеся к литературе. А сейчас культура – то, что можно показать, потрогать: ансамбль какой-нибудь, танцы. Литература к этому не относится. Творческие союзы пребывают в жалком состоянии, не знаю, как в Иркутске. Сегодня, может быть, кого-нибудь успею увидеть ещё.

Писать книги – то, что я умею лучше всего, а другого ничего почти не умею.

– Никогда не хотелось заняться чем-то ещё?

– Жалел, что не поступил на исторический факультет, но тогда историк обязан был быть членом партии, история была слишком скована идеологией.

У меня сначала одно издательство заказало книжку, я написал первые две главы, так они отказались – не так надо это писать. А материала набралось много, я привык добросовестно относиться к работе. Чтобы эту, – Успенский кивает на лежащую на столе све­женькую, выпущенную в этом году «Богатыристику Кости Жихарева», – написать, у меня штук тридцать книжек появилось. В этой книге и десятой доли нету того, чего я там накопал. Например, открыл, что Тугарин и Тристан – один и тот же персонаж. Тугарин – это Тристан глазами русского сказителя. Во-первых, нигде не говорится, что он стоит во главе войска татарского, во-вторых, он запросто сидит за столом с князьями, проходит в княжеские палаты. Тристан – племянник короля Марка, ему нечего таиться, король бы сквозь пальцы смотрел на их роман с Изольдой, если бы ему придворные на мозги не капали. Точно так же ведёт себя и Тугарин, а русского человека это возмущает. Герой, видимо, один, просто так переосмыслили эту легенду на Руси.

– Когда вы говорите о героях легенд и литературных персонажах, кажется, что они ваши близкие знакомые, с которыми вы живёте в одном измерении.

– Коль скоро в них верили, они и были реальными существами. Чем больше узнаёшь мифов, тем в более стройную систему в голове укладывается весь мировой эпос. Учёные спорят, был ли матриархат. Несомненно, хотя бы по сказкам видно: велела мачеха отвести детей в лес, погоревал отец и, вместо того чтобы дать ей в репу, повёл детей на верную смерть. Когда такие вещи начинаешь копать, приходишь к очень интересным выводам. Так интереснее жить. Никакое зрелище, никакая музыка, кроме каких-то шедевров, на меня такого впечатления не производят. Самое интересное для меня – искать связь между сюжетами, явлениями и находить её.

– Какой из мифологических или литературных героев больше всего похож на вас?

– Обломов. Он ничего не делает, не увеличивает зла. Не знаю, много ли добра я принёс, но зла стараюсь не умножать.

– А есть любимый персонаж?

– Колобок, наверное.

– Как рождается замысел новой книги?

– А неизвестно. На этот вопрос нет ответа. Это трудный процесс. Вообще писать очень трудно. Чаще всего сюжет сводится к какому-то классическому.

– Представляете ли вы читателя, когда пишете? Кто ваш читатель?

– Главным образом это мои друзья. Знаю, что не все ещё люди мозги перезаточили, без читателя не останусь, хоть мало, да всё равно будет.

Боюсь, что это человек, который не слишком хорошо вписался в современный мир, потому что те, кто в этот мир вписался, не читают. Чтение для него является отдушиной. Сейчас общество настолько озлоблено, до того противно. Так что я к этому ничего прибавлять не буду.

– А когда заканчиваете книгу, что происходит?

– Заканчивать книгу ужасно – не знаешь, как начать новую. Кто-то говорил: не может быть, чтобы автор разучился писать. Может. Это такая тонкая материя... «Это не Шолохов написал книги», – говорят, потому что он потом ничего не писал. Но в том, что «Донские рассказы» и «Тихий Дон» написаны одной рукой, никакого сомнения. А что как отрезало у него – это бывает, вполне.

– У вас бывают такие периоды?

– Конечно. Вообще, чтобы жить на доходы от писательства, надо выдавать три книги в год, но этого никак не получается. Самый богатый писатель беднее самого бедного директора фабрики.

– Как пережить время, когда не пишется?

– Тяжело. Читается зато.

– Над чем вы сейчас работаете?

– Сейчас книги буду писать для подросткового возраста. Возможно, выпущу такую псевдоисторическую вещь о первом русском поэте. Только это, естественно, будет не Пушкин, а ещё раньше – то ли Боян, то ли его предок.

– Хотели бы видеть свои произведения на экране?

– Сейчас вот разговаривали с Лукьяненко и Кагановым – полно предложений, всё кончается ничем. Хотели «Жихаря» ставить три или четыре раза – то проходимцы оказались, то уже было всё на мази, но Михалков все деньги забрал и снял «Цитадель». И потом, не знаю, как бы это выглядело на экране. Мои книги для чтения глазами, для кино нужно специально писать, это совершенно разные законы.

– Кто бы мог стать режиссёром?

– Может быть, Данелия. А героя «Жихаря» мог бы сыграть молодой Евдокимов. В 1986 году писателей-фантастов свели с кинорежиссёрами в Репино, я удивился, как мало эти люди знают. А сейчас они ещё более невежественные. Как-то ректор ВГИКа выступал, говорил, что есть талантливая молодёжь, но они ничего не знают, говорят, что Медный всадник – это Юрий Долгорукий. Самое страшное, что быть невеждой стало не стыдно.

– Чем это страшно?

– Это может привести к ликвидации нации, ни к чему больше. Все империи распались, не один народ пропал на земле бесследно. Коль скоро русский язык не востребован в научной среде – пересекретили в своё время, не разрешали печататься, – то уж литература тем более. У меня есть знакомый литагент, Александр Корженевский, который первый стал платить иностранным авторам – при советской власти перепечатывали, переводили, ни копейки не платили. Корженевский стал им платить, они заинтересовались Советским Союзом, а взаимного интереса не возникло. Когда с русского что-то переводится, обязательно автор должен быть связан со скандалом.

– Ещё одна ваша фраза из интервью – «Жизнь вообще довольно грустная вещь». Вы поэтому пишете прозу, которая заставляет читателя как минимум улыбнуться?

– Ну конечно. Испортить настроение и кроме меня найдётся кому.

– Есть ли в жизни счастье?

– Временами. Оно не может быть постоянным, есть моменты счастья. Счастье, когда дома всё хорошо, когда твои близкие живы и здоровы. На большее вряд ли стоит претендовать. А великая твоя держава или не великая – к счастью не имеет отношения.

– Вы счастливый человек?

– Да, грех жаловаться. Потому что действительно дружу с людьми, за которых краснеть не приходится, женщины красивые любили, несмотря на мои скромные данные. Дочка не пошла работать каким-нибудь менеджером – она учительница русского языка, и внуки толковые растут, сообразительные.

– Чего бы вы пожелали себе в день рождения?

– Здоровья и энергии. Когда я Тарковского смотрел в молодом возрасте, он на меня благотворное влияние оказывал, поскольку какую-то дурную бешеную энергию молодости оттягивал, а сейчас он у меня кроме раздражения ничего не вызывает. Мне, наоборот, нужна энергия, а там ее нет. Поэтому для меня сейчас, например, Кустурица более вдохновляющий товарищ.

– Что ещё вдохновляет?

– Бардовская песня – Михаил Щербаков, Олег Медведев ваш. Вообще я как раз на сборищах фантастов познакомился со многими интересными коллективами – «Башня Rowan», «Зимовье зверей». У нас свой есть бард замечательный – Евгений Лукин. А из фильмов с любого момента могу смотреть советские «Не горюй!», «Женитьбу Бальзаминова» и «Иван Грозный», а из иностранных «Семь самураев» и «Хороший, плохой, злой».

[ВиТим]

Сколько потрясающе правильных мыслей. И, обратите внимание, на жизненные приоритеты. Дочка - учительница русского языка, а не какая-то там менеджер.  
Женя, спасибо.

[gumanoid]

Грустные мысли, Виталь...

[ВиТим]

Я не читал ни одной его книги, не видел картин.



Писатель и художник Максим Кантор — о нерасчетливой чести и бесстыдстве практического разума

Резиновая мораль     


Есть скульптура Родена «Граждане Кале» — символ гражданского достоинства. Во время Столетней войны англичане осадили ключевой город Франции. Осада продолжалась целый год — это огромный срок для небольшого города, где запасов продовольствия не может быть много.

Наступил голод, сопоставимый с ленинградским, блокадным.

Город умирал, но держался. То была героическая оборона. Когда смерть от голода стала неизбежной, заговорили о сдаче.

Англичане куражились: потребовали выдать шестерых жителей для назидательной казни. Вызвались идти первые богачи города. В те годы богач чувствовал себя первым гражданином, то есть первым лицом, несущим бремя беды, — этим героическая пора начального капитализма отличается от расслабленной морали нашего времени.

По требованию нападавших шестеро граждан вышли нагими, с веревкой на шее — готовые к казни: они вышли на казнь, принося себя в жертву другим — их казнь означала, что других отпустят. В этом и состояло гражданское достоинство первых лиц города: отдать себя за граждан. Стояли до предельного конца, превозмогли всё; а когда наступила физическая смерть от голода, вышли вперед — убивайте нас, но отпустите других.

Те, кто нападают, редко прощают сопротивление: татары выжгли дотла «злой город» Козельск, и крестоносцы по кирпичу разнесли несгибаемый замок Монсегюр — именно за то, что те стояли насмерть. А сдались бы, жертв было бы, возможно, меньше. То есть всё равно бы перебили многих — как без этого? — но, возможно, не всех. А тут — всех.

Вообще говоря, в том, чтобы не сдаваться более сильному, обыватель практического смысла увидеть не может — это ведь бессмысленная жертва. Реальность доходчиво объясняет — сильный прав. Так что же рыпаться?

Что стоило сдать крейсер «Варяг»? Разумно ли защищать один корабль против японской эскадры и тем более топить его? Какой практический смысл в обороне Брестской крепости, когда враг давно ушел вглубь страны? Почему держали оборону 300 спартанцев в Фермопилах — в высшей степени бессмысленное предприятие.

Объяснение есть, просто его не всякий услышит. Так происходит потому, что существует понятие «честь» — и для морального человека честь важнее жизни. Вот за этим самым и стояли насмерть.

Разумеется, можно выстроить прагматически верное рассуждение, в котором жизнь без чести — лучше, чем честь без жизни, но многие сотни лет мораль настаивала на том, что честь дороже.

И эта мораль лежит в основе нашей цивилизации. Зачем врачи борются за жизнь 80-летнего старика, который всё равно обречен судьбой, просто потому, что он стар?

Допустим, выиграет медицина пять месяцев жизни старика. Оно того стоит? Однако врачи не сдаются, сражаются за каждую минуту жизни человека перед небытием. Потому что каждый человек — единственный. За каждого неповторимого идет бой. В этом поединке с небытием за каждого обреченного состоит честь врача.

А честь солдата и горожанина состоит в защите города и сограждан. Арифметика убийств может посчитать, в каком случае жертв было бы больше — при сдаче города или при его обороне. Допустим, в Ленинграде при сдаче города погибло бы меньше народу, нежели при его защите; ну, убили бы евреев, комиссаров; ну, погнали в лагеря — в тот год смертность военнопленных в гитлеровских лагерях достигала 80%.

Убили бы, конечно, многих, но вдруг не всех — а что если сдаться выгоднее? Подсчет может выявить, что существует дельта в сравнении количества жизней, отданных при обороне, и количества жизней, которые бы забрали при капитуляции.

Но суть морального существования в том, что многие отдают жизни за то, чтобы не убили одного. Это нерационально — но мораль вообще нерациональна. Мораль — это о другом. Многие солдаты гибнут, чтобы спасти одного рядового Райана — гибнут потому, что это вопрос солдатской чести.

Многие гибнут, освобождая лагерь Освенцим — хотя в бою погибают здоровые солдаты, освобождая умирающих доходяг. Здоровый Януш Корчак пошел в газовую камеру с еврейскими детьми, которые были всё равно обречены — из чувства чести; а ведь он мог бы пойти домой обедать.

Когда принимают бой, то отнюдь не всегда рассчитывают на победу; и в бой идут вовсе не потому, что хотят победить. И поэтому, разумеется, тоже; но главное — сражаются потому, что не могут терпеть унижения другого.

Та война была особенной. Многие люди отдали жизнь за то, чтобы не видеть, как унижают слабого и дальнего — это нерационально, но в этом достоинство человечества. В том числе в этом было состояло достоинство Советского Союза в войне с гитлеровской Германией, в войне с идеологией, защищавшей избранных.

Рассудительное время делает коллаборационизм обаятельным — а героизм бессмысленным; мораль становится обузой, надо еще доказать, какой смысл отдавать свои жизни за то, чтобы айнзатцкоманды не жгли ленинградских евреев. В аморальности — много разумного.

Это здоровая, взвешенная позиция. В бесчестии вообще много практической пользы — недостаток один: детей учить нечему — можно вырастить лишь сволочей.

Презерватив всем хорош и практически удобен, это прогрессивное подспорье свободной любви; недостаток прибор имеет один — дети не рождаются.